Автор: команда ОФ
Бета: будет названа позже
Тип: джен с вкраплениями гета, можно усмотреть намек на фемслэш (можно и не усматривать)
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Доркас Медоуз/Аластор Моуди, Лили Поттер/Джеймс Поттер, а также Марлен Маккиннон, Алиса Лонгботтом, Эммелин Вэнс и другие вымышленные и реальные лица
Жанр: драма
Размер: миди (59 455 знаков с пробелами)
Дисклеймер: канон принадлежит Джоан Роулинг
Саммари: кто они, женщины-бойцы Ордена Феникса, и как они пришли к решению сражаться?
Тема задания: Фик написан на тему «Причины, по которым люди решают вступить в подпольную организацию»
Предупреждение: изображение упомянутых в фике реальных лиц и организаций является условным, основано на авторском видении и ни в коей мере не претендует на историческую точность.
Примечание 1: фик написан на командный конкурс «Битва за Англию».
Примечание 2: за этот фик нужно голосовать по критерию «Раскрытие военной темы – личное» (и еще, разумеется, за общее впечатление)
читать дальше
Эммелин, 1981 г.
– Что это у тебя, колдографии? Покажешь? – спрашивает мама, и Эммелин машинально протягивает ей снимок раньше, чем успевает себя остановить. Мама смотрит на пять молодых женщин, которые машут с него. – Это твои подруги?
Подруги?
…Есть еще другая колдография – общая, там все-все, весь Орден Феникса; тогда еще большинство из них – по крайней мере, большинство из тех, кого знала Эммелин, были живы. Это было на Рождество 1979 г. – примерно через полгода после того, как она, окончив Хогвартс, пришла в Орден. Наступившая зима казалась настолько мрачной, а поводов радоваться было так мало, что они внезапно решили отпраздновать Рождество все вместе, в «Кабаньей голове» – которую по такому случаю Аберфорт Дамблдор закрыл для обычных посетителей. Аластор, услышав про идею общего празднования, орал так, что они испугались, как бы его не хватил кондратий, – обозвал их всех безмозглыми троллями и тупоголовыми кретинами: это ж надо додуматься собраться всем вместе в этой чертовой забегаловке, чтобы Пожиратели могли всех их сразу и прихлопнуть. Или запустить к ним крысу, которая перепишет всех присутствующих поименно, – вдруг для Пожирателей еще остались белые пятна в составе Ордена Феникса? В принципе, он был прав, но общая обстановка была настолько гнетущей, что, видимо, у всех стали просто сдавать нервы. Даже Доркас, которая с Аластором обычно соглашалась, в свойственной ей манере сказала, что лучше уж сдохнуть в разгар веселья, чем тихо загнуться от тоски. Они вдвоем еще немного поругались, потом пошвырялись заклинаниями, потом Доркас очистила мантию Аластора от остатков тухлых яиц, а Аластор превратил щупальца на левой руке Доркас обратно в пальцы, и они разработали грандиозный план всевозможных мер безопасности, да такой, что все взвыли и чуть не отказались от взлелеянной идеи. Но в конце концов задуманный праздник все-таки состоялся – и, о чудо, прошел без сучка задоринки. Тогда действительно собрались все – ну, почти все, кроме тех, кто дежурил на стратегически важных объектах вроде Даунинг-стрит; из Прюэттов, например – редчайший случай! – был только Гидеон. Посреди вечеринки кто-то вытащил фотоаппарат: «А давайте сфотографируемся все вместе!» Аластор собрался уже вновь высказаться на тему конспирации, но Доркас предупредила новый взрыв, сказав, что колдографии будут зачарованы таким образом, чтобы увидеть изображения на них могли только сами изображенные и те, кому они покажут фото добровольно. На это Аластор вполголоса пробормотал несколько пожеланий самой Доркас, незадачливому фотографу и покойным изобретателям фотоаппарата, но вслух только сказал раздосадованно: «Да делайте что хотите!» – и махнул рукой.
Теперь, когда Эммелин смотрит на этот снимок, она сама не знает, радоваться ли тому, что он все-таки был сделан, или присоединиться к тогдашним проклятьям Аластора, потому что смотреть на погибших нестерпимо больно – Бенджи, Карадок, Гидеон (и Фабиан), Эдгар, Джеймс, Питер… ей-богу, проще перечислить тех, кто остался жив.
Кроме общей колдографии, есть еще одна. Кто-то – кажется, Алиса – сказал: «Девчонки, а теперь давайте с вами!» А кто-то из мужчин поддержал: «Эй, сфотографируйте наших девочек!»
Да, так их все и называли – «наши девочки». Теперь уже никто не вспомнит, кто и когда сказал это первым.
«Наши девочки», – вечно смеялись почти неотличимые друг от друга братья Прюэтты с таким видом, будто собирались подергать девочек за косички.
«Наши девочки», – добродушно басил Хагрид с высоты своего огромного роста.
«Наши девочки», – ворчал Аластор, отворачиваясь, чтобы скрыть, как уголок рта начинает кривиться в улыбке.
Исключением был только Дамблдор – тот с безупречной старомодной галантностью неизменно говорил «юные леди».
– Твои подруги? – спрашивает мама.
Эммелин не знает, что ответить. Подруги… Это, наверное, те, с кем делишься самым сокровенным; к кому бежишь в первую очередь, если у тебя что-то случилось; с кем болтаешь о мужчинах, пьешь чай с пирожными у мадам Паддифут, глазеешь на витрины на Диагон-аллее; те, с кем тебя связывает бесчисленное множество ниточек.
Они же были слишком разными, и связывала их только работа: ночные дежурства в любую погоду, под дождем и снегом; отработка боевых заклятий до головокружения и онемевших пальцев; бои плечом к плечу… Похороны, много похорон. Потому что после того Рождества оказалось, что до него была белая полоса.
Иногда они раздражали друг друга до скрежета зубовного. Ее – точно раздражали. Резкие язвительные замечания Доркас, доходящая до мании аккуратность Марлен, вечный идеализм Лили, снисходительность Алисы.
А больше всего раздражало то, что ей все время казалось, будто они лучше нее – искусней в бою, смелее, решительнее, целеустремленнее. У них не принято было задавать вопросы о том, почему каждая из них пришла в Орден, и ей казалось, что у всех были какие-то хорошие, большие, веские причины, не то что у нее… потому что она сама не знала, зачем пришла; т.е. знала, конечно, – из дурацкого подросткового желания доказать всем (да и не всем, а лично маме), что она не просто красивая куколка, которая годится только на то, чтобы охотиться за женихами. Мама, сама красотка в молодости и «очаровательная женщина» в сорок лет, вся будто состоящая из ямочек, кудряшек, улыбочек и кондитерских ароматов, неудачно вышла замуж за маггла, родила двух девочек, развелась с мужем и теперь все силы вкладывала в великий проект под названием «будущее моих дочерей». С двенадцати лет Эммелин слышала от мамы исключительно про косметические заклинания, парфюмерные зелья, модные мантии и то, «как правильно вести себя с мальчиками». К семнадцати это надоело ей до одури, и она начала зачитываться листовками Ордена Феникса и бредить героической партизанской борьбой. Перед выпуском из Хогвартса она пошла к директору Дамблдору – может, Орден как таковой и был тайной организацией, но о том, кто за ним стоит, не догадывался только идиот. Она прорвалась через все препоны в лице Филча, профессора МакГонагалл и горгульи и заявила, что поселится на коврике у директорского кабинета, если ей не дадут воевать. Дамблдор осторожно предложил ей лимонных леденцов и обдумать поступление в Школу авроров, но и то, и другое было отвергнуто как оскорбительные полумеры.
– Знаете, мисс Вэнс, один писатель, к чьим произведениям я питал слабость в молодости, сказал: «В жизни возможны только две трагедии: первая – получить то, о чем мечтаешь, вторая – не получить», – проговорил директор, как будто бы не ожидая от нее ответа. Ответа и не последовало – эксцентричность Дамблдора была всем известна, и многозначительные фразы из его уст воспринимались как часть образа.
– Спасибо, Эммелин. Война затягивается, и нам действительно нужны добровольцы, – сказал он уже совсем другим тоном, и она вышла из его кабинета окрыленная.
В 18 лет она, невзирая на протесты матери, ушла из дома, сняла маленькую квартирку возле Диагон-аллеи и стала подпольщицей.
К тому моменту, как она окончательно поняла, что жизнь подпольщицы не так гламурна, а рассуждения матери о рюшечках и притираниях не так мучительны, как ей казалось раньше, члены Ордена стали гибнуть с такой частотой, что уйти значило просто подставить остающихся. Не какой-то там «Орден Феникса», а их – рыжих несерьезных Прюэттов, красавчика Блэка, зануду Боунса, скромника Люпина… ну, и девчонок, конечно. Тех самых, которые никогда не были ее подругами.
Однажды, когда в нее впервые запустили Авадой – к счастью, дюжий Пожиратель промахнулся – по возвращении в штаб у нее началась истерика, она смеялась и смеялась и не могла остановиться, и Алиса отхлестала ее по щекам, а потом, когда смех сменился рыданиями, прижала ее к себе и держала, пока Эммелин не успокоилась.
Однажды она никак не могла понять, как ставить ментальный блок, – необходимый навык в их положении, и Марлен со свойственным ей перфекционизмом, закончив свою обычную работу, занималась с ней – усталая, бледная до зелени, с кругами под глазами; занималась, пока Эммелин не научилась ставить этот чертов блок чуть ли не во сне.
Однажды они с Лили отправились разносить листовки и наткнулись то ли на Пожирателей в цивильном, то ли просто на сочувствующих, которые, увидев двух девушек, решили, что им привалила удача. Противников было больше, и они с Лили аппарировали, но она запаниковала и расщепилась, оставив преследователям половину икроножной мышцы. Лили, не решаясь дальше рисковать с аппарацией, отвезла ее в Мунго на метле, через добрую половину Лондона, всю дорогу шепча обезболивающие и кровоостанавливающие заклинания.
Однажды они с Доркас сидели над закрытым гробом, где лежало то, что осталось от Бенджи Фенвика, и вспоминали, как Бенджи насвистывал кельтские мелодии и в то самое Рождество за кружкой пива рассказал им о семейной легенде – о брате своего пра-пра… в общем, предка, который был заговорщиком-якобитом; вспоминали без единого слова, молча, просто считывая образы друг у друга из сознания, потому что слов уже не осталось – это были четвертые похороны за полгода.
…Однажды она проснулась утром и осознала, что из «девочек» осталась она одна – потому что Алиса, как говорят колдомедики, никогда не покинет Мунго.
Мама смотрит на колдографию, и от нее пахнет корицей и медом, а выражение глаз такое же безмятежное, как всегда, только в уголках глаз прибавилось по паре морщинок. Все правильно, за это они и воевали, правда же?
– Это твои подруги? – повторяет она.
Нет, мама, нет. Это – моя семья.
Доркас, 1980 г.
Она просыпается от собственного крика и обнаруживает, что сидит в постели, судорожно сжимая край одеяла и хватая ртом воздух. Сердце бешено колотится где-то у самого горла. Ей требуется несколько секунд, чтобы осознать происходящее.
– Мерлин великий, Доркас.
Он не спеша приподнимается на локте, прикуривает сигарету и передает ей. Потом прикуривает еще одну и затягивается сам.
Когда это случилось в первый раз, он, проснувшись от ее крика, едва не пришиб ее заклинанием.
– Ты охренела? – прорычал он, убедившись, что она не Пожиратель и ничего на самом деле не произошло. – Я проснулся оттого, что ты орешь как резаная. Ты кричала: «Уль…»
К этому моменту она тоже уже держала в руках палочку.
– Заткнись.
Все, что угодно, только чтобы не слышать, как ей в лицо бросят имя из ее снов. Имя, которое она два года катает на языке, как леденец, надеясь, что он наконец растает, рассосется – а леденец оказывается камешком с острыми гранями и царапает нёбо в кровь.
Он спокойно взял ее за запястье, вынул палочку из ее руки, положил под подушку. Под ее подушку.
– Ты все-таки чокнутая, – пробурчал он перед тем, как заснуть, отвернувшись к стене. Она поклялась себе, что это их первый и последний раз.
Но через две недели на их радиостанцию был совершен налет – оборудование было буквально раскрошено заклинаниями, а в Эдгара Боунса попали чем-то непонятным, но явно темномагическим. Едва на место действия прибыло подкрепление – ребята из отряда защиты магического правопорядка, она схватила заготовленный портключ в Мунго и переправила туда Эдгара – очень вовремя, потому что он был уже почти синим и не дышал.
О том, чтобы восстановить радиовещание в ближайшие дни, нечего было и думать. И винила она себя, потому что магическую (и не только) защиту радиостанции планировала именно она.
Оставив Эдгара в надежных руках колдомедиков и убедившись, что он вне опасности, она вышла на улицу – и сразу же увидела знакомую фигуру.
– Аластор.
– Доркас, – в тон ей ответил он, взял ее за руку и, ни слова больше не говоря, аппарировал с ней в какой-то подозрительный переулок.
– Где мы и что это за…
– Это – бар, – терпеливо, как маленькой, объяснил он ей, заворачивая за угол и указывая на освещенную вывеску. – Маггловский бар. Он безопасен, потому что я очень им дорожу и поставил на него пару-тройку защит. Сейчас мы зайдем внутрь, закажем бутылку «Джека Даниэлса» и выпьем ее. Всю. А потом я доставлю тебя домой.
В принципе, так и получилось, с одним только уточнением – доставив ее домой, он остался у нее.
Это было пять месяцев назад. Нет, ничего серьезного между ними, конечно, нет. Они просто спят друг с другом – необременительный секс время от времени, без каких бы то ни было обязательств и планов на будущее. Совершенно обычная история, как у тысяч, сотен тысяч других людей – только вот в промежутках они воюют, а еще она пару раз в месяц просыпается среди ночи в холодном поту, крича одно и то же имя.
И он – один из немногих в Англии – знает почему.
…Это было недели через три после того, как ее приняли в Орден.
Она старалась не привлекать к себе особого внимания, присмотреться сначала к обстановке и к людям, но Дамблдор, если присутствовал на собраниях, неизменно спрашивал ее мнение. Он не говорил: «Учитывая ваш богатый опыт…», – но ей казалось, что это как-то витает в воздухе, и она неожиданно для самой себя начинала отчаянно краснеть и заикаться под его пронзительным взглядом, злилась на себя – и от этого смущалась еще больше. Дамблдору она, разумеется, рассказала все сразу – врать в любом случае было бы бесполезно; даже не сканируя ее сознание, такой искусный легилимент почувствовал бы не только прямую ложь, но и умолчание. Выслушав ее… да, пожалуй что исповедь, Дамблдор просто посмотрел на нее поверх очков с не понятным ей выражением и не сказал ничего. То есть вообще ничего. Ей пришлось самой бросаться с головой в омут: «Могу ли я просить вас… – тут голос ее предательски сорвался, – могу ли я просить вас не говорить об этом больше никому?» «Разумеется, мисс Медоуз», – сказал он, и на этом тема ее прошлого между ними была закрыта. Раз и навсегда.
Аластор поймал ее перед собранием, когда она пришла раньше остальных и решила пока что заварить себе чаю.
– Так на кого ты работала в ФРГ?
Ложечка в ее руке не дрогнула.
– Я же рассказывала – я прошла стажировку в Дурмштранге, потом устроилась в одну алхимическую лабораторию в Западном Берлине…
– Стоп. Давай без этой хрени. Я спрашиваю, на кого ты работала на самом деле? Судя по твоей манере одеваться и специфическим познаниям, вряд ли это был бундесвер. Фракция Красной Армии? Революционные ячейки?
– Я не…
– Я знаю, что ты была наемницей. Навел справки по своим каналам. Но даже без этого – у меня на вас нюх. Уж очень много всякой швали я повидал на своем веку.
Он смотрел на нее… примерно так же, как она смотрела на магглов, которых ее прежние… соратники? работодатели?.. отмечали в качестве своих мишеней – если ей, конечно, доводилось их видеть. Отстраненно и слегка презрительно. Абсолютно ожидаемо. Именно так весь магический мир и относился к тем, кто шел на работу к магглам. Тем более что в тех организациях, куда они нанимались, им действительно давали грязную работу – другой там обычно не было.
– Я говорил о тебе с Альбусом, – продолжил он.
– Но он обещал, что… – она тут же прикусила язык, но было уже поздно. Аластор кивнул.
– Альбус всегда делает то, что обещает. Но, как я уже говорил, у меня на таких, как ты, нюх. Альбус забавный человек – неизменно верит в лучшее в людях. И если речь идет о нашей маленькой организации, я стараюсь делать так, чтобы ему не пришлось разочаровываться. Я предупредил.
На этом тема ее прошлого снова была закрыта – теперь уже между ней и Аластором. Тогда она была слишком уязвлена, чтобы пытаться что-то ему объяснить; теперь, по прошествии двух с половиной лет – после того, как они вместе прошли десяток стычек с Пожирателями и спланировали не одну дюжину операций – после того, как в одной из стычек ему раздробило ногу, и ее пришлось ампутировать, и они с Марлен и другими девочками по очереди ходили к нему в Мунго целый месяц, безропотно терпели вспышки его раздражения и помогали ему учиться заново ходить на протезе – после того, как они стояли плечом к плечу на похоронах той самой Марлен, и не только Марлен… после всего
этого говорить о прошлом не было уже никакого смысла.
Тем не менее, этим утром, уже собираясь уйти, она зачем-то говорит:
– Я тебе никогда не рассказывала, почему я стала наемницей.
– Я тебя никогда не спрашивал, – отвечает он.
– Хочешь знать? – собирается спросить она, но слова не идут с языка. Несколько мгновений они смотрят друг на друга.
– Расскажешь, когда захочешь. Но… – тут уже он осекается, и больше они ничего так и не решаются сказать.
Она собирается и уходит, идет широкими мужскими шагами по утренней улице с редкими прохожими, прикуривая на ходу сигарету, и старается не вспоминать об этом недоразговоре, потому что уже чувствует – он несет в себе зародыш того, что всегда приносило ей боль, гораздо больше боли, чем чего бы то ни было еще; и все равно эта пара фраз еще крутится у нее в голове, когда она заходит в безлюдный переулок и уже собирается аппарировать. Но от стены внезапно отделяются фигуры в черных плащах и масках, и ее руки оказываются заломлены за спину прежде, чем она успевает взяться за палочку.
Потом она чувствует рывок аппарации.
Алиса, 1980 г.
Аврор Алиса Лонгботтом делает отработанное движение палочкой – и заклятье летит в угол комнаты. Потом еще одно – в другой угол. И еще вот сюда… Отлично.
Потом аврор Алиса… Потом просто Алиса с хвостиком светлых волос на затылке осторожно садится на табуретку в центре комнаты, обнимает свой восьмимесячный живот и окидывает взглядом плоды своих усилий. Фрэнк ушел на дежурство, а она внезапно поняла, что в детской не хватает клобкопухов.
Теперь она сидит в окружении нарисованных клобкопухов и думает. Впрочем, нет, не думает – просто сидит. Босые ноги касаются нагретого солнцем паркета, из кухни разносится аромат яблок с корицей, а в горшке на подоконнике время от времени шевелятся и трубят гудящие нарциссы… надо убрать их потом из детской, но на это еще будет время, сейчас пусть стоят.
Алиса ловит минуты тишины и спокойствия.
Потом снова что-нибудь произойдет – как бы ни берегли ее Фрэнк и остальные. В свежем номере «Пророка» на первой полосе снова будет статья о Пожирателях, или она вспомнит о том, что над соседними маггловскими домами ослабли защиты, и не захочет беспокоить этим Фрэнка, который и так работает в две смены, или нужно будет напечатать листовки – теперь у них в гостиной стоит печатный станок. Или, что хуже всего, Фрэнк снова принесет тревожные новости – о том, что кто-то из авроров или из Ордена ранен или еще того хуже… Пару раз он попытался это скрыть – но его собственные чувства так ясно отражались на его лице, что она пригрозила воспользоваться легилименцией, а потом попросила его просто говорить ей все и сразу. Фрэнк пробормотал что-то про переживания, которые вредны ребенку.
– А ты мне предлагаешь после его рождения узнать про всех оптом, что ли? – мрачно спросила она.
На этот раз ее возвращает к реальности обычный дверной звонок.
Если звонят в дверь – значит, это кто-то из близких, из тех, кто вообще может попасть к порогу, причем не Фрэнк, потому что у Фрэнка особый портключ прямо в дом.
То есть это либо кто-то из Ордена – что вряд ли, потому что они просто прислали бы Патронуса, либо…
За пять лет, что аврор Алиса Лонгботтом служит в следственном отделе, у нее сложилась определенная репутация. В частности, отдельные младшие коллеги, демонстрируя больше впечатлительности, чем здравого смысла, утверждают, будто аврор Алиса Лонгботтом ничего не боится. «Ну вот как есть – ничего!» – говорят младшие коллеги, делая многозначительные большие глаза.
Это, конечно, ерунда.
Кое-чего аврор Алиса Лонгботтом определенно боится – например, мокриц. Или утонуть. Но поскольку аврорам – да и подпольщикам тоже – редко приходится вступать в ближний бой с мокрицами или проводить следственные мероприятия в водоемах, младшие коллеги пребывают в неведении относительно страхов Алисы. К прочим проявлениями мироздания – Пожирателям смерти, вампирам, оборотням и темной магии, а также крысам, змеям и паукам – Алиса научилась относиться более или менее философски. Но если честно, то она подозревает, что заслужила репутацию бесстрашной женщины главным образом тем, что не боится свою свекровь.
Потому что Августа – или, как ее стали называть после того, как Алиса с Фрэнком поженились, «старая миссис Лонгботтом», – заслужила прозвище «Железная леди» раньше, чем Британия узнала о существовании миссис Тэтчер.
Железная леди Августа сейчас стоит на ее пороге, и по правилам безопасности ей нужно задать контрольный вопрос. Железная леди смотрит уж очень железным взглядом, и контраст между атмосферой нагретой солнцем детской и этим взглядом настолько велик, что Алисе не удается соблюсти декорум.
– Как вы называли меня в разговоре с дядей Элджи, когда я случайно зашла к вам на кухню перед нашей с Фрэнком свадьбой?
На лице Августы ничего не отражается, только левая бровь поднимается чуть выше.
– Бледная моль, насколько я помню. А что ты сказала про мою парадную шляпу на прошлое Рождество, когда думала, что я тебя не слышу?
– Что она монументальна, как динозавр.
Пароль – отзыв.
– Проходите, миссис Лонгботтом.
Они идут на кухню, где у Алисы как раз испекся яблочный пирог. Она, орудуя попеременно палочкой и кухонной утварью, заваривает чай, режет пирог, расставляет чашки. Алиса – хорошая хозяйка. А как иначе – если ты старшая дочь в семье, где шестеро детей, а у мамы здоровье так и не стало прежним после тяжелого приступа драконьей оспы, ты никогда не останешься без работы по дому. Есть слово «надо» – и… и все. В смысле, этого достаточно, разве нет?
– Кстати, с тех пор ты стала выглядеть лучше, – внезапно произносит Августа. – Я имею в виду – стала меньше похожа на бледную моль.
Алиса поднимает на нее глаза. Четыре года она замужем за Фрэнком – ровная спокойная дружба, которая завязалась в Школе авроров, постепенно переросла в такую же ровную спокойную любовь. Они как-то привыкли чувствовать себя единым целым – на учебе, на работе, дома… Когда Моуди, их непосредственный начальник в аврорате, предложил Фрэнку войти в Орден Феникса, тот первым делом пришел домой и рассказал об этом Алисе.
– Мне кажется, это стоящее дело, – сказал он, и Алиса улыбнулась, видя, как загорелись его глаза.
– Тогда вступаем туда, – ответила она. Надо – значит надо, ведь так? И никаких вопросов о ее участии больше не возникало.
Единственным, что омрачало их брак все четыре года, были отношения с Августой. Алиса так и не поняла, почему свекровь заняла глухую оборону, да и Фрэнк не мог этого объяснить. С матерью он всегда ладил неплохо, и ее попытки саботировать свадьбу, а потом упрямая недоброжелательность по отношению к молодой жене вызывали у него недоумение.
– Не знаю, что на нее нашло, – сказал он в конце концов после очередной попытки объясниться, и они с Алисой решили воспринимать недовольство Августы как некое неуправляемое природное явление.
А теперь Августа сидит напротив нее, ест яблочный пирог и утверждает, что Алиса уже не так похожа на «бледную моль».
– Давай-ка я тебе кое-что покажу, – говорит Августа и кладет перед ней старую колдографию – похоже, конца тридцатых или начала сороковых. На колдографии изображены темноволосый мужчина в форменной аврорской мантии и молодая женщина с хорошеньким решительным лицом. В женщине Алиса с удивлением узнает молодую Августу – а в мужчине с еще большим удивлением не узнает ее покойного мужа, отца Фрэнка, чьи колдографии видела в семейном альбоме. – Это Фрэнк, мой первый муж. Он отправился в Германию вместе с Дамблдором в сорок пятом. И, в отличие от Альбуса, не вернулся.
Алиса не знает, что сказать.
– Мой сын об этом не упоминал? Неудивительно. Он знает, конечно, но мы редко об этом говорим. Для него его мать – Августа Лонгботтом и всегда была таковой, – Августа делает паузу, отхлебывает чай. Потом ставит чашку обратно, и при соприкосновении чашки с блюдцем раздается двойной звук – «звяк-звяк». – Мы поженились перед войной, мне было девятнадцать. Я его любила. Только его, всю жизнь. – Она слегка усмехается. – В моем возрасте уже можно говорить такие вещи. Фрэнк погиб, и я чуть не наложила на себя руки. Я вышла замуж через девять лет, потому что хотела родить ребенка – и потому, что меня умоляли об этом родители. Назвала сына именем первого мужа. С Лонгботтомом мне всегда было спокойно, мы никогда не ссорились. Но любила я только моего Фрэнка. – Она снова замолкает. Потом продолжает уже другим тоном: – Я не отговаривала сына идти в аврорат. Он мужчина и выполняет свой долг. Но я не хотела, чтобы ему пришлось оплакивать жену. Я же видела, что ты не из тех, кто будет спокойно перекладывать бумажки в кабинетах.
– Я вернусь в строй после рождения ребенка, – говорит Алиса.
– Я знаю, – кивает Августа. – Неделю назад мы пили чай с Энид, и она сказала, что я старая дура – теряю не только сына и невестку, но и будущего внука. Мы повздорили, и Энид отправилась домой с зашитым ртом – дуется на меня до сих пор. Но она была права, как ни прискорбно мне это признавать.
Некоторое время они молчат.
– Пойдемте, я покажу вам детскую, – говорит Алиса, когда понимает, что все остальное будет звучать глупо и неестественно. – Я нарисовала там клобкопухов.
До самого прихода в детскую все идет гладко. Затем Августа самым светским тоном осведомляется:
– А как вы планируете назвать ребенка?
– Еще не решили, – уклончиво отвечает Алиса. Они с Фрэнком действительно обсуждают всевозможные имена уже не первый месяц, но так и не пришли ни к какому решению. – Если будет девочка…
– Будет сын, – не терпящим возражения тоном говорит Августа, и Алиса вздыхает.
– Мне нравятся простые имена. Ну, не знаю… Джон, например. Или Гарри…
– Что за вздор! Можно подумать, мы булочники, – заявляет Августа со всем снобизмом человека, который знает своих предков на двадцать поколений назад. Алиса морщится. – Вот, например, прекрасное имя – Невилл.
– Но, миссис Лонгботтом, это же имя для заморенного итонского пижона!
– А ты, значит, хочешь, чтобы моего внука звали как какого-то кокни, который читает по слогам, – холодно говорит свекровь, изготовившись к бою.
…Когда за Августой наконец закрывается входная дверь, Алиса идет в свое убежище – детскую – и там вдруг начинает смеяться.
Она оглядывается вокруг и понимает, что рисунок на стенах ее категорически не устраивает. Со вздохом берется за палочку, изгоняет клобкопухов и рисует вместо них феникса на потолке.
Потом снова садится на табуретку, чтобы обозреть результат, – и ей приходит в голову, что Невилл, вообще говоря, совсем не плохое имя.
Марлен, 1979 г.
Марлен Маккиннон стоит перед дверью отцовского кабинета и очень старается не дышать. Не дышать она старается для того, чтобы отец ее не заметил и ей не пришлось с ним разговаривать. А перед дверью стоит потому, что хочет зайти и поговорить.
Вопрос в том, что ему сказать.
– Папа, я сегодня впервые убила человека.
Так?
Слезы уже пролиты в штабе, успокоительное зелье выпито там же. Осталось только какое-то невнятное недоумение и ощущение нереальности.
Работа была рутинной – они с Карадоком просто ставили защиты на маггловскую школу, но Пожиратели вышли на них явно не случайно, их интересовала не сама школа, а именно патруль Ордена Феникса. Пятеро – как всегда, больше, чем их. Они с Карадоком обезоружили двоих, а в третьего она послала… ну, не Аваду, конечно. Нормальное боевое заклятье, рассчитанное на то, чтобы оглушить посильнее, чем Ступефай. Но оно неожиданно для нее самой попало точно в сердце – и то ли от точности попадания, то ли оттого, что у парня сердце было слабое изначально… в общем, он упал и больше не шевелился. Карадок за это время наложил Петрификус Тоталус на двух оставшихся.
Потом появились авроры. Вообще-то их с Карадоком в этот момент уже не должно было быть на месте, но она внезапно обнаружила, что любое ее движение, любое действие требует гораздо больше времени, чем обычно. Особого интереса к происшествию авроры не проявили, разве что к личности убитого. Задали им с Карадоком несколько вопросов – не для протокола. Один из них присвистнул:
– Здорово вы его приложили, – и посмотрел на Марлен с уважением. – Наверное, долго тренировались. Вы чем вообще занимаетесь?
– Я колдомедик, – машинально ответила она и почувствовала, что в воздухе повисла пауза.
– Крутые у нас колдомедики пошли, таким лучше не попадаться, – в конце концов усмехнулся второй аврор. После чего Карадок взял ее за руку и аппарировал с ней в штаб.
– Папа, я, колдомедик Марлен Маккиннон, чья профессия – лечить людей, сегодня одного из них убила. Возможно, кого-то, кого уже лечила до этого.
Так?
Она всегда была отличницей. В маггловской школе, куда ходила до одиннадцати лет. В Хогвартсе. На курсах колдомедиков перед тем, как пойти работать в Мунго. В самой больнице Святого Мунго баллы за правильные ответы не начислялись, но если бы начислялись, Марлен была бы отличницей и там. А так она была просто хорошим колдомедиком, признанным специалистом по травмам от заклятий.
Кроме того, Марлен была магглорожденной – точнее, не просто магглорожденной, а, как она шутила в разговоре с друзьями, маггложивущей. Она жила в маггловском районе, с родителями-магглами, вышла замуж за маггла, предпочитала маггловские предметы в быту… единственной уступкой ее магическим способностям была работа в Мунго.
– Я так привыкла, – отвечала она, если ее начинали расспрашивать, и это была чистая правда, без какой бы то ни было тайной подоплеки. Просто она такой вот консерватор по натуре. Может быть, из-за того же консерватизма она и упустила момент, когда все вокруг уже начали бояться.
– Тебе не страшно? – как-то спросила ее однокурсница-полукровка, с которой они сидели вместе у Фортескью и вспоминали школьные годы. – На магглорожденных идет охота.
Марлен пожала плечами:
– Я колдомедик. Даже самые чистокровные уязвимы для заклятий, особенно если воюют.
– Думаешь, у тебя получится не принимать ничью сторону? – спросила ее собеседница с искренним интересом.
Разумеется, у нее не получилось.
В следующие месяцы работы в отделении становилось все больше и больше. Туда доставляли и покалеченных в боях авроров, и магглорожденных, разнообразно пострадавших от общения с Пожирателями, и даже магглов с магическими травмами, только им еще приходилось с ювелирной точностью стирать память о пребывании в Мунго – таким образом, чтобы не задеть других воспоминаний. Была еще категория посетителей – с ранениями явно боевыми, наподобие аврорских, но при этом не авроров. Некоторое время она не понимала, на какой они стороне и как это определить. Потом в отделение привезли юношу в глубочайшем ступоре – невозможно было даже понять, чем в него попали и что с ним делать. Она велела снять с него мантию и обернулась, услышав вдох медсестры, за которым не последовало выдоха.
– Что это, татуировка? – спросила Марлен и увидела шокированный, чуть ли не возмущенный взгляд.
– Вы что, это же… он же… это же ИХ знак…
– Давайте работать, – сказала Марлен. Подумав, добавила: – И известите аврорат.
Аврорский патруль, явившийся на вызов, лишь на десять минут опередил компанию «друзей и знакомых» характерной внешности, пришедших навестить того же пациента.
Когда пару недель спустя магглорожденная коллега, работавшая в другом отделении, спешно уволилась – как она сама сказала, «в связи с отъездом», – по больнице поползли слухи, что ей угрожали Пожиратели и что она вместе с семьей переехала на континент.
У Марлен появилась привычка сидеть по вечерам на крыльце и обдумывать варианты переезда. Мысли бродили по привычному кругу и не приводили абсолютно ни к чему.
Дважды во время таких вечеров она видела, как вдалеке над чьими-то домами встает Темная метка. Увидев это в первый раз, она на следующее утро выкинула в мусорное ведро свежий «Пророк». Потом подумала, включила телевизор – и услышала про загадочное убийство целой семьи в соседнем районе.
– Чего ты ждешь? – спросила еще одна магглорожденная коллега, принесшая заявление об увольнении. – Знаешь, что рассказывают о евреях в Германии во время Второй мировой? О том, почему они не уехали вовремя? Потому, что почти у каждой еврейской семьи было пианино, а с пианино переезжать неудобно… У тебя тоже пианино? Семью свою пожалей!
Через две недели безличная почтовая сова принесла в дом Маккиннонов письмо с угрозами, в котором слова «паршивые грязнокровки» были самыми (единственными) приличными. Она сожгла его на заднем дворе и долго-долго мыла руки в ванной, будто пытаясь оттереть невидимую грязь и борясь с тошнотой. Потом пошла к мужу.
– Мы уезжаем. Во Францию. Или в Америку. Сейчас. Завтра. Как можно скорее.
– О чем ты говоришь, Марлен? – муж, преподаватель физики в колледже, обычно не следил даже за маггловскими новостями, не говоря уже о магических. Да и она предпочитала не расстраивать его лишний раз рассказами о том, как все плохо в мире, куда он вынужден отпускать ее каждое утро.
– Я не хочу сдохнуть, сидя на этом гребаном пианино! – на крик она сорвалась неожиданно для себя самой. Последовала неприглядная и маловразумительная истерика, по результатам которой муж и отец поняли только, что все плохо, но зато поняли это очень хорошо.
– Я увольняюсь, – сказала она на следующий день своей пациентке, худой темноглазой женщине с бритой наголо головой, которой посетители постоянно приносили маггловские сигареты и которая дымила ими, как паровоз, несмотря на просьбы, увещевания и даже парочку превентивных заклятий, наложенных на нее персоналом отделения. – Мы уезжаем на континент. Не хочу больше чувствовать себя мишенью. – Она никогда не откровенничала с пациентами, но не все ли равно сейчас?
Женщина посмотрела на нее с интересом и достала из пачки новую сигарету.
– Вы хороший врач. Жаль, когда такие люди уезжают.
– Мне тоже жаль уезжать, – сказала Марлен, думая о том, как мало передает эта фраза. Если использовать в качестве мерила пианино, у нее было такое ощущение, что она отрывает от себя с кровью целый церковный орган.
– Знаете, а я как раз думала о том, что нашей организации нужен такой специалист, как вы. Подождите отказываться, хоть выслушайте меня сначала.
– Мисс Медоуз, спасибо за любезность, но…
– И зовите меня, пожалуйста, Доркас.
Профессор Дамблдор говорит, что каждый сам определяет свою жизнь, делая тот или иной выбор. Это хорошая, благородная теория, очень гриффиндорская. Но Марлен училась в Рэйвенкло и смотрит на мир без бьющего ключом энтузиазма, свойственного красно-золотой команде даже в почтенном возрасте хогвартского директора. На самом деле выбор – иллюзия, думает она. Мы не герои, никто из нас не хочет рисковать жизнью. Каждый из нас готов отступать, раз за разом, снова и снова, пока не дойдет до того предела, когда отступать дальше невозможно. И тогда – у этого последнего предела – мы начинаем драться. Магией, зубами, когтями, не на жизнь, а на смерть. И никакого выбора в этом нет, потому что пока он есть, никто не хочет его делать.
Марлен открывает дверь в отцовский кабинет. Отец смотрит на нее поверх очков и улыбается. Несколько секунд она стоит молча.
– Я люблю тебя, папа, – говорит она.
– Я тоже люблю тебя, Марлен, – отвечает он слегка удивленно. – Ты что-то хотела мне сказать?
– Уже сказала, – говорит она. – Уже сказала.
Лили, 1978 г.
– Я была у профессора Дамблдора, – совершенно невпопад говорит Лили посреди рассказа Джеймса о квалификационных матчах Кубка по квиддичу. – Я сказала ему, что вступаю в Орден. – Она смотрит ему прямо в лицо, серьезная, решительная. Потом опускает глаза.
Джеймс набирает в грудь воздуха, сам еще не зная, что собирается сказать. Выдыхает и останавливается на самом нейтральном варианте.
– Я думал, ты ходила к Петунье.
– Да, ходила, – бесцветным голосом подтверждает Лили и закрывает лицо руками.
Джеймсу не в чем себя упрекнуть, но он почему-то ощущает себя настоящей сволочью – оттого, что у него все хорошо. То есть ему, понятное дело, плохо от того, что плохо Лили, но его-то родители живы и здоровы – ну как «здоровы», прихварывают, конечно, возраст берет свое – но, в принципе, живы и здоровы, только что вернулись из путешествия на Лазурный берег, сидят себе в родовом гнезде Поттеров и в ус не дуют. А на похоронах родителей Лили они были неделю назад. Лобовое столкновение, грузовик вылетел на встречную полосу (вроде это так называется) – и врезался прямо в них. Даже если бы их согласились принять в Мунго – на это просто не было времени, маггловский врач сказал, что они погибли на месте, сразу же. С тех пор, как Лили узнала об этом, она вся как-то сжалась, скукожилась – так и ходила всю неделю, будто сложившись, запав внутрь себя…
А теперь еще Петунья. Что они там не могут поделить? Он знает, что ему, единственному, до одури обожаемому ребенку никогда не понять, как себя чувствуешь, когда ссоришься с сестрой, – никогда не понять, что вообще значит иметь сестру или брата, если не считать Сириуса, конечно. Но с Сириусом все иначе; их разногласия, едва возникнув, разрешаются бесхитростно и безболезненно – парой незлобивых тычков или несколькими крепкими выражениями – а потом безвозвратно тонут в дружном самозабвенном ржаче.
– Вы что, поссорились? – осторожно спрашивает он, решив пока не затрагивать тему визита Лили к Дамблдору. – Чего она опять от тебя хочет?
Но Лили, не отнимая рук от лица, мотает головой. Кажется, плачет. Они уже почти год вместе, а он так и не научился ее утешать – когда она расстроена, она всегда кажется ему такой хрупкой, прямо как фарфоровая, а сам он в эти моменты чувствует себя каким-то на редкость глупым и неуклюжим.
– Милая, не плачь, пожалуйста…
Ну вот что за дурацкие слова, откуда они только берутся? «Милая, не плачь, пожалуйста…» – как из песни Селестины Уорбек прямо, тьфу. Эффект они, кажется, производят обратный – теперь плечи Лили трясутся от рыданий, а руки она все так же крепко прижимает к лицу. Вот что с ней делать? Он пробует ее обнять – вроде это получается лучше, она прижимается к нему, утыкается лицом в грудь. Он целует ее макушку.
– Все будет хорошо, я с тобой, я всегда буду с тобой, я люблю тебя, все будет хорошо… – подсознание безошибочно подсказывает ему самые верные слова – самые банальные и незамысловатые, которые забраковал бы даже продюсер Селестины Уорбек. – А с Петуньей вы помиритесь, вы же всегда миритесь…
Но Лили снова мотает головой и мягко отстраняется. Вытирает глаза.
– Не помиримся.
Снова совершенно непонятно – стоит ей возражать или не стоит… Что же у них там случилось все-таки?
– Она сказала, чтобы я больше не приходила. – Судорожный вздох. – Что теперь это ее дом, что мне он все равно без надобности – мол, у нас с тобой денег куры не клюют, а им с Верноном надо обзаводиться хозяйством, им же, видите ли, недостаточно махнуть палочкой и сказать «трах-тибидох», чтобы получить все, что захочется… – Лили горько усмехается. – И еще она сказала, что не хочет меня знать и что у меня больше нет сестры.
Джеймс пытается представить, как это – приходит он, скажем, в дом своих родителей, а кто-то… Сириус, что ли?.. заявляет ему, что теперь он здесь никто, дом не его и больше его тут никто не ждет. Представить не получается.
– И тогда… – Лили встает и начинает мерить шагами комнату. Прямо видно, как она вся подобралась внутри, будто сжатая пружина. – И тогда я пошла к Дамблдору.
Великий Мерлин и тысяча гиппогрифов.
– Лили, мы сто раз с тобой об этом говорили.
– Да, говорили! И каждый раз я говорила, что не согласна с тобой. Что это – это несправедливо…
Вот оно. Вот оно, ее коронное «несправедливо!». Возглас, который он помнит с тех самых пор, как познакомился с ней на первом курсе. «Несправедливо» – это тысяча разных вещей, преимущественно то, что казалось наиболее забавным или логичным в те далекие мальчишеские годы. Несправедливо – издеваться над Сопливусом, кидаться заклятьями в тех, кто младше, списывать домашние задания. Несправедливо глумиться над теми, кто боится подняться на два метра над землей на метле, или хохмить над прыщами Бет Роджерс с Хаффлпаффа. Но мало-помалу они взрослеют, умнеют, прежние шалости уже не кажутся такими увлекательными, и «несправедливо» все чаще звучит уже не в адрес их компании, а в адрес дружной команды слизеринцев, которые походя бросаются словом «грязнокровка» и громко рассуждают об ограничении прав магглорожденных.
А еще «несправедливо» – это утверждать, что девчонки чего-то не могут или не должны делать только потому, что они девчонки.
– Я обещал твоему отцу, что не пущу тебя ни в какой Орден.
Едва получив диплом об окончании Хогвартса, он отправился к родителям Лили просить ее руки. Оделся в жутко неудобный, весь какой-то неподатливый маггловский костюм с галстуком – и пошел, ощущая себя манекеном из витрины. Потому что… ну, просто потому, что так было надо. Война, Пожиратели, Волдеморт – да хоть конец света, у них с Лили все должно быть, как полагается. Чтобы кольца, чтобы у Лили в волосах были эти цветочки белые, дурацкие, но красивые, чтобы Сириус стоял рядом в парадной мантии и напускал на себя скучающий аристократичный вид, как полный придурок; чтобы престарелые тетушки пускали слезу, а Рем с Питом украдкой корчили рожи из первого ряда… Потому что он – Джеймс Поттер, доброволец Ордена Феникса, капитан гриффиндорской квиддичной команды, староста школы, а она – это она. Его Лили.
– Но… вам же всего по восемнадцать, – растерянно сказала миссис Эванс. – Может быть, не стоит так спешить?
– Поймите нас правильно, Джеймс, – добавил мистер Эванс. – Мы ведь не против ваших отношений. Но вы уверены, что готовы взять на себя ответственность за семью?
Начало было не особенно многообещающим, но через каких-нибудь полчаса его отчаянных уверений (которым Лили вторила в нужных местах, как греческий хор) в том, что он благонадежен, обеспечен и полон самых серьезных намерений, миссис Эванс промокнула глаза платком и пробормотала, что с молодежью не сладишь и что вот, видимо, и пришел ее черед выдавать дочерей замуж. После чего мистер Эванс сказал, что ей наверняка есть что обсудить с девочками относительно грядущей свадьбы, а он хочет поговорить с будущим зятем, как мужчина с мужчиной, и, не обращая внимания на протесты Лили, увел Джеймса в кабинет и закрыл дверь.
– Джеймс, я… – мистер Эванс расхаживал по кабинету, совсем как сейчас Лили. – Я обычно очень внимательно слушаю то, что говорят мои дочери. И делаю выводы. Скажи, правильно ли я понимаю, что в вашем мире сейчас… неспокойно?
Возможно, стратегически верным решением было бы все отрицать, но умение врать, не моргнув глазом, не входило в число многочисленных талантов Джеймса Поттера, тем более если речь шла о людях, которые были ему симпатичны – как был симпатичен отец Лили, всегда доброжелательный и вдумчивый, старавшийся вникнуть в суть любого разговора, любого рассказа.
– Да, сэр.
– Насколько неспокойно? Скажи мне честно.
Ну вот, еще лучше. «Честность – лучшая политика», – обычно говорил Сириус и вдохновенно резал правду-матку, невзирая на лица, периодически доводя собеседников чуть ли не до нервных судорог. Не лучший пример для подражания, прямо скажем, но другого как-то не находилось.
– Если честно, сэр, то… это война.
Пауза.
– И правильно ли я понимаю, что ты не намерен оставаться в стороне?
Ну и взгляд у будущего тестя – прямо в душу заглядывает, ни дать ни взять Дамблдор. Джеймс сглотнул.
– Да, сэр, не намерен.
– Будешь бороться за правое дело? – спросил его собеседник и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Джеймс, в тридцать девятом году мне было восемнадцать – как тебе сейчас. Я услышал речь короля по радио и отправился прямиком в призывной пункт. Мама чуть с ума не сошла, когда я пришел домой и объявил, что ухожу на фронт… так и не дождалась меня с войны – ее не стало в сорок четвертом, инфаркт… да… Я хочу сказать – нам, мужчинам, отсиживаться дома негоже. Судя по тому, что рассказывает Лили, этот ваш… лорд… как-его-там – творит паскудные вещи, не хуже Гитлера. Ты молодец. Но вот Лили – за нее я беспокоюсь. – Мистер Эванс прикурил сигарету, затянулся, повертел в руках зажигалку. – Ты же знаешь Лили. Она с самого детства такая – все время кого-то спасала, то птенцов, то щенков, то малышей… как-то раз бросилась с кулаками на троих мальчишек – они, мол, мучили котенка… а самой тогда было шесть лет, от горшка два вершка. Туни – та вечно вертелась перед зеркалом и прихорашивалась, все восхищались – какая паинька, а Лили… Вот и сейчас – у нас дома не обеды, а дискуссионный клуб, что ни день – речи, как в Гайд-парке, мы уже знаем про ваше министерство магии больше, чем про мистера Каллагана.* Я прошу об одном: не давай ей ввязываться ни во что опасное. Мы с матерью не собираемся вам докучать – вы молодые, сами решите, как вам жить, да и не понимаем мы толком ничего в вашем мире. Только не давай Лили лезть на рожон. Война – не женское дело. Ну, есть же нормальные занятия – если хочет приносить пользу, пусть, я не знаю, в медсестры пойдет или как там у вас это называется… – мистер Эванс умолк на несколько секунд, затем посмотрел Джеймсу прямо в глаза, на равных, и Джеймс увидел, как в глубине его обычно спокойных светлых глаз плещется тревога. – Обещай мне, что не допустишь, чтобы она воевала.
– Обещаю, сэр, – ответил Джеймс, потому что должен был это сказать.
– Я обещал твоему отцу, – упрямо повторяет он сейчас.
– А меня вы спросили? – выкрикивает Лили. – Кто дал вам право решать за меня?!
– Ты – моя невеста! Я пойду к Дамблдору и скажу, что категорически против…
– Только попробуй, Джеймс Поттер! – теперь Лили шипит, как кошка, и ему становится не по себе – такой взбешенной он не видел ее со времен достопамятной выходки Сириуса на пятом курсе. – Только скажи Дамблдору хоть слово – и свадьба будет без меня.
– Да с чего тебя вообще к нему понесло? Ты поругалась с Петуньей – при чем тут вступление в Орден? Какая вообще связь? – ему кажется, что голова его сейчас лопнет от всего этого нагромождения неразрешимых проблем.
– А ты не понимаешь? – спрашивает Лили, и голос ее внезапно становится очень тихим и очень спокойным. – В моем… в маггловском мире у меня больше ничего не осталось. Ни семьи, ни дома. Там я никому не нужна. Все, что у меня есть, – это вот этот, наш мир. Ты, наш дом, наши друзья. Если… когда у нас родятся дети, они будут ходить в Хогвартс, а не в Болдмир-джуниор. Мне не все равно, что будет с нашим миром, Джеймс. И мне больше некуда прятаться от войны.
Она стоит перед ним, бледная от волнения, прямая, будто струна… такая красивая, что на нее больно смотреть, как на солнце. Он понимает, что проиграл, – она, наверное, права, как всегда, но самое главное – пусть лучше злится, чем плачет, пусть скорее забудет про свою дуру-сестру, пусть… В конце концов, им восемнадцать, они молоды, они отличные бойцы… и потом, еще немного – и Волдеморт будет побежден.
С ними просто не может случиться ничего плохого.
* Джеймс Каллаган – премьер-министр Великобритании в 1978 г, предшественник Маргарет Тэтчер.